О кадрах хороших с хорошей стороны, или хочу рассказать об образах-оттисках, которые для меня сейчас редки.
Странное чувство остаётся от этих старых фильмов. Не такое, как от современных, словно жили тогда не просто совсем иначе, но и замечали что-то такое неуловимое, что сейчас проходит мимо нас, что теряют наши режиссеры, операторы, сценаристы, но по чему остается тоска, к чему продолжает существовать стремление – увидеть, пережить. Когда, закончив просмотр, к тебе приходит в память, постепенно проявляясь, как бромистое серебро пластинки, отдельно схваченная картина, эпизод, чувствуешь необходимость посидеть и осмыслить, чтобы полностью охватить уже пройденное без остановок. Я испытываю потребность – очень часто в случае хороших увиденных старых фильмов и почти никогда фильмов нашего времени – отдать несколько первых, самых важных, минут после, чтобы позволить всему, вобранному зрением и слухом, окончательно проникнуть в меня и таким образом отдать дань уважения создателям, которые если сумели отобразить трагизм – трагизм неподдельный, которые если хотели донести идею – им это удаётся. Возможно, благодаря разрывам во времени какой-то особой, неспешной, почтительной важности они, эти оттиски, настигают не во время фильма, они приходят ко мне чуть позже, через несколько минут, приносят с собой почти окончательную утвержденную оценку, ценность.
Впервые оно так ясно пришло, когда я увидела «Белую птицу с чёрной отметиной». Сад, залитый солнцем, просвечивающие яблоки, невестин наряд, сплав леса, рука священника, достающего оружие из-под сутаны, и та же дрожащая рука сломленного, побежденного через несколько секунд. К этому знаковому фильму я возвращалась, с запоздалым его пониманием.
Тот же «Каменный крест». Минимум слов, главных действующих персонажей, максимально достигнута образность, сама выпуклость трагедии. Только музыкальное сопровождение диктует чувство, подхватывает в унисон с поэтическим повествованием, иногда сочетаясь с тишиной, изредка – прерываемое словами необычайной силы, падающими тяжеловесно, правдиво, чувствуется настоящее, неподдельное. Кажется, первая, роль Борислава Брондукова, Ильченко, Степанков, Мыколайчук, остальные, до слепого музыканта – насыщают до края энергетику картины. Отдельная сцена, каждая сцена – не лишня, не служит простой «сцепкой», они насколько могут быть - самодостаточны.
И до сих пор остается непонятным – что же на самом деле представляет для меня эта загадка особенного очарования – нет, не тем временем, которое отражено в старом фильме, но тем способом отображения действительности, когда самыми простыми словами (без экшна, без всех этих настолько ярких выражений эмоций – страха, гнева, оглушительных криков, от которых сводит скулы и рождается чувство, что если такие неуравновешенные персонажи, так остро реагирующие на отдельные моменты повествования, существуют в нашей жизни, то их пора определить или к психиатру, или в сумасшедший дом – зависит от степени отрыва от действительности), в которых видится, перекрещивается слово «неподдельность», не создавалось искусство фильма, показывалась искусством жизнь – прямое предназначение десятой музы. Что же это – недовольство нашей действительностью? – нет; мировоззрением современного мира – мне кажется, дело и не в этом; правда ли мы что-то потеряли или нет, - для меня вопрос не решён.
И, если обобщить, не говорить о фильмах, несущих оттиски, а о старом кино в целом, самое важное – не та картинка, которая у каждой Картины своя, особенная, важно то ощущение, которое роднит их всех – своим гуманизмом, своей огромной воспитательной способностью. Сразу как-то готовнее воспринимаешь подсказываемые тебе какие-то истины, более податливо реагируешь.