В Москве взрывают наземный транспорт - такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам ("Россия" - Пушкин - Арбат - пруды) -
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.
Его не тронет волна возмездии, хоть выбор жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют, -
И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:
Как ангел ада, он едет адом - аид, спускающийся в Аид, -
Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.
Хочу представить вам несколько стихотворений одного человека.
Многие о ней слышали, многие читали, многим она нравится, но не многие могут действительно проникнуться всем великолепием тех красок, которые она передаёт в своих произведениях. Она человек настроения, я за это ручаюсь. Её чувства, передаваемые в стихах, то разливаются тонким бризом, с лёгкостью заполняя душу, то бьют всей горечью Вселенной.
Я стала её поклонником с первых прочтённых строк и многому у неё научилась.
Канатоходец.
Канатоходец. Юный пилигрим
Под вздох толпы качнулся в поднебесье.
Под куполом небес совсем один
У зыбкой грани чести и бесчестья.
По тонкой нити меж Добром и Злом
За шагом шаг идет к своим святыням.
Канат беспечно отливает серебром.
Толпа то вскрикнет, то на миг застынет.
Истертый шест в натруженных руках
То Свет, то Тьму легонько задевает.
И будто мальчику совсем не ведом страх.
И он свою судьбу заранье знает.
В толпе нет-нет и зазвучит мольба:
«Ты доказал! Спускайся! Все! Довольно!»
Но он не слышит. В нем идет борьба.
Ума и сердца. Холодно и больно.
И он один в попытке доказать
Себе и им, и небесам, и ветру.
В чем смысл борьбы? Однажды не солгать
И от себя не утаить ответа.
Пройти. Решиться, зная, что вокруг,
Все жадно ждут случайного паденья.
И шест – единственный и самый верный друг.
Ведь если падать, то двоим забвенье.
И там вверху, средь славы и хулы.
Он знает, что когда-нибудь сорвется
Когда-нибудь… Ну а до той поры
Скрипит канат и гулко сердце бьется.
декабрь 2006
Глупость? Отчаяние?
Медленный шаг.
Это когда-то стоило сделать.
Минутный порыв,
Безумный пустяк.
А, может быть, так проявляется смелость?
Щеки горят,
Стук сердца в ушах,
Легкая дрожь в ослабевших коленях.
Глупый порыв,
Во времени шаг.
И загнулись в спираль мгновенья-ступени.
Лестница в небо,
А, может быть в ад.
Запах весны и шумящее море.
Лестница в прошлое.
Ввысь и назад.
А если паденье? Ну, что ж. ЭТО стоит.
1998 год
Свечи тихо вросли в канделябры,
Уступив вязкой сумрачной тьме,
И мечта – разноцветный кораблик
Устремляется снова к тебе.
По реке полуночных сомнений,
Не боясь хлестких волн и камней.
Мое сердце – мой маленький гений
Мчится вскачь за улыбкой твоей.
Я не в силах его образумить,
Я устал мыслей сдерживать бег
Пусть покажется это безумьем,
Но я тоже, порой, человек.
Как и все, совершаю ошибки.
Письма жгу в полуночной тиши,
Чтобы вновь за твоею улыбкой
Выходить из потемок души.
май 2005
И ... одно из...не хочу говорить "любимейших", поскольку я в буквальном смысле влюблена в каждое. Пускай будет .. одно из впечатливших.
Маски прочь! Душу вдребезги! Сердце в руках...
От меня не осталось ни капли, ни строчки.
Только в детских, наивных, нелепых стихах
Так не хочется ставить последнюю точку.
Убежать! Отвернуться! Не видеть, как вдруг
Что-то тает в твоем изменившемся взгляде.
Мой палач, ты замкнул равнодушия круг.
И не веришь словам и мольбам о пощаде.
Я готова кричать в пустоту! В небеса!
Подождите! Замрите! Верните мгновенье!
Я хочу потеряться в любимых глазах
И успеть рассказать, и увидеть прощение.
Разлететься на части! Рассыпаться в пыль!
Расшвырять все слова, что стоят между нами.
И черту, отделившую небыль и быль
Не заметить, стереть, засыпая стихами.
Маски прочь! Душу вдребезги. Мне все равно
Что там было в веках и что будет в грядущем.
Я чернилами снов испишу полотно,
Многоточьем надежд, зачеркнув равнодушье.
Для меня её творчество - творчество Надежды. Я могу говорить о ней вечно.
P.S.: Если кому-то понравилось, я могу выложить ещё и написать имя автора.
Люблю английскую поэзию, в особенности лорда Альфреда Теннисона. Очень комфортная у него меланхолия получается, да и образность и мелодичность стихотворений поражают)
The splendor falls on castle walls
And snowy summits old in story:
The long light shakes across the lakes
And the wild cataract leaps in glory.
Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,
Blow, bugle; answer, echoes dying, dying, dying.
O hark, O hear! how thin and clear,
And thinner, clearer, farther going!
O sweet and far from cliff and scar
The horns of Elfland faintly blowing!
Blow, let us hear the purple glens replying,
Blow, bugle; answer, echoes dying, dying, dying.
O love they die in yon rich sky,
They faint on hill or field, or river:
Our echoes roll from soul to soul,
And grow forever and forever.
Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,
And answer, echoes, answer, dying, dying, dying. (c)
Нам обещали детство розовое, в цветах, чтобы светло на сердце, чтобы неведом страх, и впереди дорога, и позади семья, чтобы шагали в ногу рядом твои друзья, чтобы тепло от ласки, чтобы душа вовне, чтобы жилось как в сказке всем - и тебе, и мне.
Где-то цвели рассветы, где-то алел закат, и оказалось - это детство других ребят.
Наше текло иначе - кровью из тонких вен. Мы провели на дачах сотни рабочих смен, мы убирались в доме, ели горелый рис, вечером на балконе, глядя устало вниз, ветру дарили стаей мыльные пузыри и уходили. Зная - даже сейчас умри, но не изменишь вечный ход и порядок дел...
Кто-то взрослел беспечно, кто-то просто взрослел.
Нам обещали юность - сладкую, как вино, радостную бездумность, арии под окном или платок с балкона, лунное серебро, взгляд неприступно-томный, пламенное перо, танцы, беседы, встречи, жизнь ощутить сполна, праздники каждый вечер, каждый сезон - весна.
Но разошлись дорожки, выбор стоял ребром. Кто-то упился в лёжку, вечность топил бухлом, чтобы не знать, не помнить, не оставлять следов, чтобы когда хоронят - не находилось слов. Кто-то зимой и летом, сон и еду забыв, двигался против ветра, не ощущал, что жив, шкафом копил одежду, денег копил мешком, жизненную безбрежность высветил маяком и, проклиная слабость, тихой искал земли.
Те и другие сладость жизни не обрели.
Нам обещали зрелость - счастье солидных пар, в сердце бушует смелость и неостывший жар, в доме - семья и гости, в мире - покой и труд, в небе сияют звезды, рыбы в реке плывут, счастливы человеки, нет на планете зла и решены навеки мелочные дела.
Но не сложилось что-то снова и как всегда: пакостная работа, мелкая суета, где-то шумят скандалы, где-то царит разброд, денег всё время мало, в каждой семье - урод, в каждом ботинке - гвозди, в каждом глазу - бревно, ноют к погоде кости и впереди - темно.
Долго ли там осталось? В чем-нибудь повезло?
Нам обещали старость - чистую, как стекло. Бабушкины улыбки, дедушкины очки, юркие, словно рыбки, внуки-озорники, кресло-качалка в зале, фикус в горошке цветёт, бабушкино вязанье, дедушкино ружьё, дети приходят часто, кот на руках мурчит, в жизни случалось счастье, что до сих пор бодрит.
Факты чернее ночи: полная нищета, сердце болит и почки, жизнь позади - пуста. Дети звонят немногим, капает в ванной кран, мерзнут больные ноги, старый просел диван, катится жизнь натужно, годы уходят вдаль, и ничего не нужно и ничего не жаль.
Все понапрасну ждали.
Больно теперь и зло.
Может в самом начале что-то не так пошло? Что-то чуть-чуть подправить, бросить неверный путь, как-то себя заставить где-нибудь повернуть?
Но бесполезен опыт прошлых неверных дел - горестный предков шепот нам помочь не сумел, жизнь свою кособоко строя и как-нибудь, мы не нашли намеков, не уловили суть.
Время раскроет тайны - где-то кому-то там станут известны грани всех этих наших драм. Он обойдет ошибку, сможет учесть нюанс и заживет с улыбкой - после и вместо нас.
Самое любимое, пожалуй, стихотворение. Автор - Мария Семёнова.
Это было давно,
Да запомнилось людям навек.
Жил в деревне лесной
Старый дед с бородою как снег.
Кособочился тын
Пустоватого дома вокруг:
Рано умерли сын
И невестка, но радовал внук.
Для него и трудил
Себя дед, на печи не лежал,
На охоту ходил
И хорошую лайку держал.
Внук любил наблюдать,
Как возились щенки во дворе:
Чисто рыжие - в мать
И в породу ее матерей.
Но однажды, когда
По-весеннему капало с крыш,
Вот еще ерунда! -
Родился черно-пегий малыш.
"Знать, породе конец! -
Молвил дед. - Утоплю поутру..."
Тут взмолился малец:
"Я себе его, дед, заберу!
Пусть побудет пока,
Пусть со всеми сосет молоко..."
Но пронять старика
Оказалось не так-то легко.
Вот рассвет заалел...
Снились внуку охота и лес,
Дед ушанку надел
И в тяжелые валенки влез.
Снился внуку привал
И пятнистая шерстка дружка...
Дед за шиворот взял
И в котомку упрятал щенка.
"Ишь, собрался куда!
Это с пегим-то, слыхана речь!
Что щенок? Ерунда!
Наше дело - породу беречь.
Ну, поплачет чуток,
А назавтра забудет о чем..."
...И скулящий мешок
Канул в воду, покинув плечо...
"Вот и ладно..." Хотел
Возвращаться он в избу свою,
Тут внучок подоспел -
И с разбега - бултых в полынью!
"Что ты делаешь, дед!
Я же с ним на охоту хотел..."
Внук двенадцати лет
Удался не по возрасту смел.
Только ахнул старик...
Не успел даже прянуть вперед,
А течение вмиг
Утянуло мальчонку под лед.
Разбежались круги
В равнодушной холодной воде...
Вот такие торги
И такая цена ерунде.
Без хозяина двор,
Догнивает обрушенный кров...
...А в деревне с тех пор
Никогда не топили щенков.
Говорили – плачь, как другие девочки, пой как другие девочки – тоненьким голосочком, русалочкой на дубу. Дружи, как другие девочки, дрожи,как другие девочки – и умрёшь, как другие девочки – прикусив губу. Будь, говорили, слабенькой, будь, говорили,сладенькой, будь, говорили, нежною – хитростью всё бери. Будь, говорили, лёгонькой, будь, говорили, мяконькой, будь, говорили шёлковой, бархатной изнутри.
Где ж они, эти девочки, эти демоны в рюшечках, боги в розовых бантиках, шёлковых лепестках? Прячутся, что ли, девочки, плюшевые игрушечки, ящерками в пустынях сахарного песка?
Да вот же они, эти девочки – якшаются, с кем ни попадя – с любым, кто сколь-нибудь опытен, (но первыми не звонят!) Язвительны эти девочкии -- ранят острыми шпильками, но любят – мечтать, сюсюкаться, котёночков и свинят.
Нашла на просторах Интернета недавно одно стихотворение. Не знаю даже, почему, но оно мне сильно запало в душу. Аж почти до слез пробило.
Анна Долгарева
Если честно, то мерзкий зверь, вот видишь царапины на руке?
Вместо "муррр" говорит "ке-ке-ке",
оставляет шерсть на полу, на диване, даже, кажется, на потолке.
Такой весь неласковый, даже строгий,
ходит по столу и сует мне в тарелку ноги.
Он мне достался случайно, его хозяин уехал,
а эта сволочь меня невзлюбила сразу:
оставлял на всех вещах моих клочья меха,
не давался в руки, зараза.
"Надо было не брать", - мечтаю теперь с тоской,
ну а нынче не сбагришь - кому он нужен такой.
...Прихожу с работы - бросается в ноги, испуганно смотрит в глаза,
остроухая лобастая голова:
"Ну куда ты опять уходила? Почему мне никто не сказал?
Знаешь, как я переживал?".
Трется, тычется лбом, подставляет погладить спину:
"Ну скажи, пожалуйста,
ты ведь больше меня не покинешь?".
Их напрасно весь день искали.
Вдалеке от привычных дорог
катерок посадило на камни.
Уходил на дно катерок.
Экипаж катерочка - четверо,
да еще пассажирка одна...
Видно, так судьбою начертано,
что вода чересчур холодна.
Знали все (зачем утешаться
и надеяться на чудеса?) -
в этом климате можно держаться
на поверхности полчаса,
а потом... Да ну его к черту!
Все равно не спасется никто...
Капитан взглянул на девчонку:
- Парни, ей-то это за что?!
Мы пожили не так уж мало,
а она всего ничего...
Но ведь есть на катере мачта!
Это ж - лодка на одного!..
И не надо, сестренка, плакать...
Мы немножко обманем смерть...
А она: - Не умею плавать...-
Он: - Тебе и не надо уметь!..
Мы привяжем тебя, спеленаем -
не утонешь во веки веков...
Только ты постарайся, родная,
доплыви за нас, мужиков.
Может, холод взять не успеет...
В общем, кончим этот базар!
Передашь наши письма на берег.
Приготовься.
Я все сказал...
...Первый написал коротко:
"Извини за почерк - холодно.
Извини за кляксы - мокро.
Так и потонуть можно.
Если не придет к нам
спасенье,
выйди замуж.
Твой Сеня..."
А второй на лоб сдвинул шапку.
Передал письмо.
Ножкой шаркнул.
А в письме:
"Натаха! Рыдать погоди!
Слезы неполезны для красавицы...
Мы еще поплаваем!
Все впереди!
Все впереди,
кроме задницы..."
Третий к рубке вздыбленной
плечом привалился,
шевелил губами - широк да невезуч.
То ли - матерился,
то ли - молился,
то ли - что-то важное
учил наизусть.
"Бывшая жена моя,
кончай свою дележку -
простыни-подушки,
чашки-сапоги...
Сбереги Алешку!
Алешку.
Алешку.
Сбереги мне сына.
Алешку
сбереги...
Знаю, что меня ты
любила понарошку.
Но теперь -
хоть мертвому! -
перечить не моги:
сбереги Алешку.
Алешку.
Алешку.
Я тебя прощаю.
Алешку сбереги!.."
А четвертый
буркнул нехотя:
- Некому писать!..
Да и - некогда...
...Письма спрятаны в целлофане.
(Лица мокрые, будто в крови.)
Помолчали.
Поцеловали.
И сказали глухо:
- Живи...
Подступившие слезы вытерши,
привязали, сказали:
- Выдержи...-
оттолкнули, сказали:
- Выплыви...-
И смотрели вслед,
пока видели...
И плыла она по Байкалу.
И кричала, сходя с ума!
То ль от гибели убегала,
то ли к гибели шла
сама.
Паутинка ее дыханья
обрывалась у самого рта.
И накатывалась, громыхая,
фиолетовая темнота!
И давили чужие письма.
И волна как ожог была...
Почтальонша,
самоубийца -
все плыла она,
все плыла.
Все качалась под ветром отчаянным,
ослепительным,
низовым...
И была она Чрезвычайным
Полномочным Послом
к живым!
Долгим эхом,
посмертным жестом,
вдовьим стоном
на много дней...
...А потом
вертолетный прожектор,
чуть качаясь,
повис
над ней.
И ещё одно, из любимого Киплинга.
Томлинсон
На Берклей-сквере Томлинсон скончался в два часа.
Явился Призрак и схватил его за волоса,
Схватил его за волоса, чтоб далеко нести,
И он услышал шум воды, шум Млечного Пути,
Шум Млечного Пути затих, рассеялся в ночи,
Они стояли у ворот, где Петр хранит ключи.
"Восстань, восстань же, Томлинсон, и говори скорей,
Какие добрые дела ты сделал для людей,
Творил ли добрые дела для ближних ты иль нет?"
И стала голая душа белее, чем скелет.
"О, - так сказал он, - у меня был друг любимый там,
И если б был он здесь сейчас, он отвечал бы вам".
"Что ты любил своих друзей - прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-сквер, а райские врата.
Хоть с ложа вызван твой друг сюда - не скажет он ничего.
Ведь каждый на гонках бежит за себя, а не двое за одного".
И Томлинсон взглянул вокруг, но выигрыш был небольшой,
Смеялись звезды в высоте над голой его душой,
А буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про добрые дела.
"О, это читал я, - он сказал, - а это был голос молвы,
А это я думал, что думал другой про графа из Москвы".
Столпились стаи добрых душ, совсем как голубки,
И загремел ключами Петр от гнева и тоски.
"Ты читал, ты слыхал, ты думал, - он рек, - но толку в сказе нет!
Во имя плоти, что ты имел, о делах твоих дай ответ!"
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад -
Был сзади мрак, а впереди - створки небесных врат.
"Я так ощущал, я так заключил, а это слышал потом,
А так писали, что кто-то писал о грубом норвежце одном".
"Ты читал, заключал, ощущал - добро! Но в райской тишине,
Среди высоких, ясных звезд, не место болтовне.
О, не тому, кто у друзей взял речи напрокат
И в долг у ближних все дела, от бога ждать наград.
Ступай, ступай к владыке зла, ты мраку обречен,
Да будет вера Берклей-сквера с тобою, Томлинсон!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Его от солнца к солнцу вниз та же рука несла
До пояса Печальных звезд, близ адского жерла.
Одни, как молоко, белы, другие красны, как кровь,
Иным от черного греха не загореться вновь.
Держат ли путь, изменяют ли путь - никто не отметит никак,
Горящих во тьме и замерзших давно, поглотил их великий мрак,
А буря мировых пространств леденила насквозь его,
И он стремился на адский огонь, как на свет очага своего.
Дьявол сидел среди толпы погибших темных сил,
И Томлинсона он поймал и дальше не пустил.
"Не знаешь, видно, ты, - он рек, - цены на уголь, брат,
Что, пропуск у меня не взяв, ты лезешь прямо в ад.
С родом Адама я в близком родстве, не презирай меня,
Я дрался с богом из-за него с первого же дня.
Садись, садись сюда на шлак и расскажи скорей,
Что злого, пока еще был жив, ты сделал для людей".
И Томлинсон взглянул наверх и увидел в глубокой мгле
Кроваво-красное чрево звезды, терзаемой в адском жерле.
И Томлинсон взглянул к ногам, пылало внизу светло
Терзаемой в адском жерле звезды молочное чело.
"Я любил одну женщину, - он сказал, - от нее пошла вся беда,
Она бы вам рассказала все, если вызвать ее сюда".
"Что ты вкушал запретный плод - прекрасная черта,
Но только здесь не Берклей-сквер, но адские врата.
Хоть мы и свистнули ее и она пришла, любя,
Но каждый в грехе, совершенном вдвоем, отвечает сам за себя".
И буря мировых пространств его бичами жгла,
И начал Томлинсон рассказ про скверные дела:
"Раз я смеялся над силой любви, дважды над смертным концом,
Трижды давал я богу пинков, чтобы прослыть храбрецом".
На кипящую душу дьявол подул и поставил остыть слегка:
"Неужели свой уголь потрачу я на безмозглого дурака?
Гроша не стоит шутка твоя, и нелепы твои дела!
Я не стану своих джентльменов будить, охраняющих вертела".
И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад,
Легион бездомных душ в тоске толпился близ адских врат.
"Эго я слышал, - сказал Томлинсон, - за границею прошлый год,
А это в бельгийской книге прочел покойный французский лорд".
"Ты читал, ты слышал, ты знал - добро! Но начни сначала рассказ -
Из гордыни очей, из желаний плотских согрешил ли ты хоть раз?"
За решетку схватился Томлинсон и завопил: "Пусти!
Мне кажется, я чужую жену сбил с праведного пути!"
Дьявол громко захохотал и жару в топки поддал:
"Ты в книге прочел этот грех?" - он спросил, и Томлинсон молвил: "Да!"
А дьявол на ногти себе подул, и явился взвод дьяволят:
"Пускай замолчит этот ноющий вор, что украл человечий наряд
Просейте его между звезд, чтоб узнать, что стоит этот урод,
Если он вправду отродье земли, то в упадке Адамов род".
В аду малыши - совсем голыши, от жары им легко пропасть,
Льют потоки слез, что малый рост не дает грешить им всласть;
По угольям гнали душу они и рылись в ней без конца -
Так дети шарят в вороньем гнезде или в шкатулке отца.
В клочьях они привели его, как после игр и драк,
Крича: "Он душу потерял, не знаем где и как!
Мы просеяли много газет, и книг, и ураган речей,
И много душ, у которых он крал, но нет в нем души своей.
Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь,
И если зубы и ногти не врут, души у него не нашлось".
Дьявол главу склонил на грудь и начал воркотню:
"С родом Адама я в близком родстве, я ли его прогоню?
Мы близко, мы лежим глубоко, но когда он останется тут,
Мои джентльмены, что так горды, совсем меня засмеют.
Скажут, что я - хозяин плохой, что мой дом - общежитье старух,
И, уж конечно, не стоит того какой-то никчемный дух".
И дьявол глядел, как отрепья души пытались в огонь пролезть,
О милосердье думал он, но берег свое имя и честь:
"Я, пожалуй, могу не жалеть углей и жарить тебя всегда,
Если сам до кражи додумался ты?" и Томлинсон молвил - "Да!"
И дьявол тогда облегченно вздохнул, и мысль его стала светла:
"Душа блохи у него, - он сказал, - но я вижу в ней корни зла.
Будь я один здесь властелин, я бы впустил его,
Но Гордыни закон изнутри силен, и он сильней моего.
Где сидят проклятые Разум и Честь - при каждом Блудница и Жрец,
Бываю там я редко сам, тебе же там конец.
Ты не дух, - он сказал, - и ты не гном, ты не книга, и ты не зверь.
Не позорь же доброй славы людей, воплотись еще раз теперь.
С родом Адама я в близком родстве, не стал бы тебя я гнать,
Но припаси получше грехов, когда придешь опять.
Ступай отсюда! Черный конь заждался твоей души.
Сегодня они закопают твой гроб. Не опоздай! Спеши!
Живи на земле и уст не смыкай, не закрывай очей
И отнеси Сынам Земли мудрость моих речей.
Что каждый грех, совершенный двумя, и тому, и другому вменен,
И... бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!"
...a propos, ведь множество переводов Киплинга есть - но читаешь Оношкович-Яцыну, и совершенно не видишь, каким образом можно переводить его по-другому. Пробовал.
В этом году узнала о прекрасном поэте, ушедшем в 2013. Несколько стихотворений:
Когда вокруг так гулко и беззвездно
Зине
И вправду
мир не создан для любви,
и в силах будь, угрюмый и безлюбый,
меж нами б тотчас заново легли
чужие города, сухие губы…
Но весь багаж страстей его и ссор,
все скопческие радости и скорби —
весь мелкий, нудный, непотребный сор
в одно мгновенье вынесен за скобки.
И как укрыться нам от Божьих глаз,
когда вокруг так гулко и беззвездно?
И это — в первый и последний раз,
и мир еще не создан.
Тебе
Что нам звездные войны и пыльные дрязги,
что нам вечный разлад между ночью и днем?
И в холодной степи, и в автобусной тряске
мы друг друга на ощупь губами найдем.
…Мы умрем.
Наяву ты безжалостно гонишь
от себя эту мысль, как назойливый взгляд:
в слишком темной крови тлеет нежная горечь
поцелуев, касаний, прощаний и клятв.
А по мне — так и небо усталое рухни
всею тяжестью тысячетонною ниц,
только б в месиве рук отыскать твои руки
и слепыми провалами мертвых глазниц
увидать,
как в спрессованных толщах асфальта
зреет горькая нежность тугого ростка, —
и припомнится все: наша нищая свадьба
и весеннего грома роскошный раскат,
хрупкий утренний лед,
обернувшийся сталью,
синева над рекою и там, в синеве, —
нескончаемая журавлиная стая
уносящихся вдаль дочерей — сыновей…
Только б длились безгрешные наши объятья
этот день,
эту ночь,
этот век,
этот миг
и не близился срок возвращаться обратно —
в пустоту нерождений
твоих и моих.
6.45
Я люблю все, что только должно начаться:
ожиданье в глазах предрассветных окон,
мотыльковую нежность, раздирающую на части
тесный ороговевший кокон.
Я люблю лишь то, что вот-вот случится:
обнаженные лица прекрасных безлюдных улиц,
прямоту ростка, иррациональные числа.
Без пятнадцати семь, в этот миг ты уже проснулась,
я люблю.
СТАРОСТЬ
От тебя мне и теперь — никуда:
ни на строчку, ни на шаг, ни на миг.
Полновесная твоя нагота —
льном и творогом в ладонях моих.
Значит, вымелькал еще один день,
канул в лето, словно взмах или вздох…
Значит, главное и впрямь — в ерунде:
забавляться со щенком и звездой,
слушать, треску новостей вопреки,
незатейливый напев тишины,
кашеварить бы в четыре руки
да наутро пересказывать сны…
Перспектива глубока и ясна,
как небес парных глотнула взаймы.
А под занавес согреет и нас
бледно-розовое солнце зимы.
Только снова обретенно прильну —
напоследок, на лету, на бегу —
к непорочному, несмятому льну
лона, голеней, лопаток и губ.
...Значит,
дело-то — увы! — к ноябрю.
Значит — хватит нам страстей да обид.
Буду реже говорить, что люблю,
буду истовей и злее —
любить.
Новая тема
Ответить
Добавлено:
